он живёт один. курит. не пьёт.
любит. не любит. плюет. целует.
жгёт дрова в печурке, греется.
работает в школе - сторожем.
там же и спит, в подсобке,
которую оборудовал по своему вкусу.
сторожить в школе особо нечего,
равно как нечего и красть,
но должность почётная.
находится школа в Петушках.
или в Митино. или вовсе даже
в подмосковном городе Королёве.
в любом случае и в географии
он никогда не был силён.
когда сам учился в школе,
на уроках географии одалживал
у лучшего друга его новенький плеер,
слушал завораживающие напевы девушки
Дарьи Дурунен под аккомпанемент
тяжёлого митала из соседней Фишляндии
(её-то уж совсем грех было не знать),
и обалдевал теми географическими знаниями
(преимущественно о Лориене и Шангри-Ла),
которые сладкоголосая Дарья тягучим мёдом
вливала в его уши. точнее, ухо, потому что
(не подобно Ван Гогу или Магогу)
одно из вышеозначенных всё-таки приходилось предоставлять
географичке Мозамбикиной, и она-то придобавляла
свою ложку яда, называя учеников
каннибалами, корпсами, сотонинским отродьем,
чумой бубонной, а иногда просто дебилами.
мёд и яд смешивались в его голове, и она изнутри
начинала походить на соты, заполненные
раздавленными кем-то не со зла пчёлами.
тогда-то он и научился осёдлывать мёртвых ос
с школьного подоконника, они становились совсем
лёгкими со временем, всё пустотелее и пустотелее
становились они, повалявшись, пока наконец можно было
взнуздать и под уздцы на самый край, а потом вскочить
и как ветер вместе с ветром до края туч и дальше,
к самому совлвндцу, которое провидчески светило,
и даже грело осенними теми днями, пока ещё могло,
и опаляло крылья мёртвых ос и приходилось
пересаживаться на одуванчиковые грибфруктовые парашукты,
стайками кружившие вокруг да около, и направлявшиеся на юг,
в Петушки, а может, в Митино, или вовсе в город Королёв,
чем-то их привлекало подмосковье, возможно запахом тамошних
намытых уборщицей тётей Зиной полов, когда она, босыми ногами
шлёп-шлёпая по паркету, поправляя красную свою косынку,
напоминала петрово-водкинскую пролетарскую мадонну без младенца
(специально утоп весной того года в полынье) и выжимала тряпку, и напевала
себе в усы, что-то хорошее и про войну, не женское, мол, у неё лицо, не бабье.
а он бился в стекло и просил тоненьким голосом: пусти, пусти тёть-зин, христаради,
не дай пропасть ни за ломаный грошек, ни за понюшку табаку, ни за словарь иностранных слов.
и вняла ему своим истосковавшимся по неизвестно чему и давно уже страдающим от порока сердцем,
и впустила, и сделали его сторожем, и отвели коморку, и стал он жить-поживать да добра наживать.
вот и сказочке конец, а были начало.